Нынешним летом практикум по современной деревянной архитектуре ДРЕВОЛЮЦИЯ отправился в терем Асташово, восстановленный в заброшенном Галическом краю на границе с бескрайним Лесом. Первоначальная тема практикума «Укрытие» в результате многочасовых походов по окрестностям, находок артефактов, впечатлений от самобытной истории и мифов дополнилась мотивом «раскрытия»: бережно, осмысленно, тонко обозначились в ландшафте семь архитектурных объектов, подчеркивая красоту местности. И принять результат этого двухнедельного порыва возможно не иначе, по выражению куратора практикума Николая Белоусова, как с восхищением!

О тереме Асташово можно рассказывать бесконечно. Место уникальное всем — и занимательной историей, и прекрасными людьми, которые в нем обитают. Лучше там побывать – засвидетельствовать и пережить все лично. И выбор этого места, удаленного почти на 500 км от Москвы в глубь заброшенной территории Чухломской земли – безусловное попадание в точку и успех кураторской интуиции. Контраст уютного семейного быта терема и бесконечного тревожного незнакомого леса со слепнями, медведями, грязью по колено запустил процесс мощного выброса творческой энергии.  

Дополнительными ее источниками стали: свобода в выборе места – хоть за два километра от базы строй, хоть на высоте 12 метров от земли; запас материалов – клееный брус, струганая доска отменного качества, плиты ОСП, горбыль из Кирова, Торжка и Галича, 100 килограммов профессионального крепежа из Санкт-Петербурга, масло для покрытия дерева из Москвы, из которого экспериментальным путем получилось 6 оттенков белого, а зеленый, синий, желтый и красный смешались в благородные серые и коричневые цвета; аккумуляторные пилы, шуруповерты и другой полезный инструмент. Хотя главный из них все же — безграничная вера и поддержка Мастера: Николай Белоусов обладает бесспорным талантом вдохновлять и влюблять в работу архитектора. Участники в буквальном смысле оторвались от земли.

Так родился тезис о дереволюции – мягкое негаданное проявление глубины и качества мысли, рожденной созиданием, а не разрушением; принятием, а не отказом; осознанием, а не забвением; трансформацией, а не уничтожением; поэзией, а не манифестом; классной любовью, а не классовой ненавистью. Будто наше историческое позавчера взяли за руку и плавно провели в сегодняшний день. Земля, поросшая лесом на месте вполне благополучных когда-то деревень, стала чуть приветливей, раскрыла свою красоту и ждет, чтобы ею полюбовались.

Наши герои – 28 молодых архитекторов и дизайнеров (плюс один столяр) из Москвы, Санкт-Петербурга, Воронежа и Тюмени. Некоторые приехали командами, большинство объединились в команды спонтанно – по симпатии. За две недели погружения все участники продумали, создали проекты и построили своими руками семь архитектурных объектов, размещенных на туристическом маршруте в окрестностях терема. Так появились крылья, качели, мост, пути меря, мастерская леса, кафедра и детская мечта – дом на дереве. Все это неофициальные имена объектов, придуманные частично самими участниками, частично членами жюри, которые не переставали восхищаться талантом и упорством участников нынешнего года.

А вот чем стала ДРЕВОЛЮЦИЯ для самих участников:

Анна Новикова, Москва

«Древолюция 2018 в тереме Асташово – это нечто запредельное. Первый опыт жизни в палатке вдалеке от города. Встретила свою любовь – торцовку. Моя команда АМО состояла всего из трех девчонок, благодаря чему мы научились самостоятельно работать с инструментами и проверили себя на прочность как физическую, так и психологическую. Древолюция дала шанс узнать себя с новой стороны, поразиться своим способностям и познакомиться с удивительными, добрыми, талантливыми мечтателями с пылкими сердцами. Когда мы все вместе работали на чердаке терема Асташово, кипели головы, бурлили мысли, и казалось мы дышали идеями. 

А может и не казалось. Повсюду было вдохновение. Мы прошли все стадии развития проекта в атмосфере дружбы, добра и взаимной поддержки: исследование места для арх. объекта, изучение истории локации, придумывание концепции. Затем защита идеи, создание конструктивной части проекта, составление спецификаций, влияющих на дальнейший ход работы, ознакомление с правилами выполнения работ, инструментами и техникой безопасности (спасибо нашей прекрасной Фее), возведение объекта и, наконец, защита реализованного объекта. Это потрясающе! Словами не описать чувства, когда видишь воплощенный в жизнь проект своей команды, сотворенный собственными руками, еще неделю назад, существовавший лишь на экране ноутбука и в голове. Кажется, что выросли крылья и ты летишь. Эйфория. Хочется еще. Древолюция = addiction».

Антон Николаенков, Санкт-Петербург

«Не могу сказать что-то определенное по поводу Древолюции в этом году, потому что не могу до конца осознать, что произошло. Все это было одно бомбическое головокружительное путешествие в мир фантазий! Чего-то рационального от меня ты не услышишь, мне ещё нужно все осознать. А так мне до сих пор снятся сны, как я что-то на дереве монтирую и, знаешь, мне страшно и весело!»

Юлия Верещагина, Воронеж

«Древолюция 2018 дала мне сильный толчок. Сидя там, в Тереме, мне смутно представлялось, как мы будем пилить, скреплять и ставить. Местами было даже страшно. Сейчас, когда все уже закончилось, я понимаю, что все возможно. Придумать, спроектировать, построить – все. Две недели в кругу ярких и талантливых людей с самыми нереальными идеями – лучшее, что могло произойти за это лето. Это вдохновляет двигаться дальше, творить и создавать».

Николай Гагин, Тюмень

«Древолюция это люди, которые погружают тебя в состояние романтичной архитектуры».

Выбрать победителя было не просто. Судейская работа потребовала от членов жюри недюжинной физической подготовки – прошли 11 километров по маршруту размещения объектов. Жюри – Кирилл Александров, Сергей Антонов, Алексей Бавыкин, Анатолий Голубовский, Елена Гонзалес, Алексей Лидов, Николай Лызлов, Ольга Севан, Олег Панитков, Александр Филиппов — как всегда эмоционально и требовательно отнеслись к представленным работам, подробно поделились с участниками своими суждения и вынесли вердикт. Впечатления метров, конечно, разнились в деталях, но все сошлись в одном – ребятам удалось оторваться от земли, все проекты продуманы и исполнены на хорошем высоком уровне.

По словам Алексея Лидова, теоретика искусства, византолога и религиоведа, побывавшего недавно на Венецианской архитектурной биеннале, объекты практикума по силе высказывания могут вполне конкурировать с проектами десяти капелл, инициированных Ватиканом в лесу острова Сан Джорджио Маджоре.

А историк и социолог Анатолий Голубовский оценил результаты практикума так: «Как принято говорить, мы живем в непростое время. Иногда кажется, что мир рушится. Бывает страшно и тошно. Но приходит Древолюция и напоминает, что уныние – смертный грех. Потому что Древолюция – захватывающее приключение с хорошим концом, которое вот уже 15 лет устраивают членам жюри и сочувствующим умные, рефлексивные, талантливые и умелые люди. Проекты древолюционеров овеществляют смутные образы нашего исторического подсознания, и, благодаря этому мучительному и прекрасному, почти психоаналитическому процессу, мы наконец-то начинаем любить нашу многострадальную родину. Древолюция – это по-настоящему патриотическая акция. И это «патриотизм с открытыми глазами», которого так боятся те, кто загнал травму 20-го века в наше «историческое подсознание». Не будем впадать в уныние. Все будет хорошо, если мы поможем древолюционерам обустраивать нашу жизнь. Да здравствует Перманентная Древолюция!»

ГРАН-ПРИ

Объекты: «Дом порос» и «Над»

Команда АПИЛ ПИЛА /

Дудина Ксения (Санкт-Петербург), Иванова Настасья (Санкт-Петербург), Мухин Дмитрий (Санкт-Петербург), Посадский Ян (Воронеж)

НАД

* качели

Над верхушками елей виднеется маленький красный дом. По сказанию* именно там живет счастье. Чтобы до него добраться, нужно взлететь. А чтобы взлететь, надо всего лишь оттолкнуться от земли и закрыть глаза.

Сказание.

Над землей пронеслась тень. Подул ветер. Раздался звон. Здесь вечные Сумерки. И мы жили здесь вечно. Взмывая ввысь, а затем отвесно падая. Весело шумела сельская школа. Росли деревья. По ним карабкались дети. А мы взлетали над ними.

Пошёл дождь и люди ушли. Оставив нас одних. Тогда мы спустились на землю. За сотни лет мы научились всему у людей, но знали, что не будем повторять их ошибок. Мы считали их глупцами. Они никак не могли достичь своего счастья.

Мы стали здесь единственными. Пока не явятся новые люди совершать свои новые ошибки. И Тогда мы ушли глубоко в лес.

Но Спустившись мы поняли, что люди никогда не видели того, что видели мы. Они терялись в траве и не видели неба. Не видели просторов лесов и полей.

Они никогда не взмывали к облакам и не планировали над землёй как мы.

Мы должны научить их летать.

Иначе они так и будут брести в траве и искать себя.

Мы построим дом Высоко-высоко над верхушками деревьев, где они наконец найдут своё счастье. Им останется всего лишь взмахнуть своими крыльями.

И они увидят небо. Они станут нами. Они станут птицами.

ДОМ ПОРОС

*крылья на лугу

Этот объект о том, что было. О том, что стало. О том, что остаётся после нас. О силе времени и о силе природы. О брошенном и об открытом вновь.

Когда-то там была деревня. А сейчас осталось только два дома. И до них очень трудно добраться. Для этого надо преодолеть реку, болото и поле крапивы высотой в два метра. И где-то там утопает старый дом. Точнее это был дом. Сейчас это лес. Лес в доме. Там дом порос.

Первый дом, который ближе к реке почти совсем разрушен. И дерево там как подушка. Мягкое. Он не такой старый. И гвозди там советские заводские.

А второй дом дальше. Он старее. Там гвозди кованые. И там наверно жил сапожник с небольшими ногами. Мы много всего нашли. Кожаный ботинок сорокового размера, серп, петли, грабли и деревянную форму для обуви.

Эти дома почти исчезли, а другие исчезли совсем. Их скрыло время. Их очень трудно увидеть, если не знать о них. И мы решили их показать. Сейчас здесь все перевернулось. Сейчас здесь в доме лес. А вместо крыши небо. Она просто раскрылась и дала лесу путь.

Через поле, в траве, между деревьями мелькают белые конструкции, крыши, крылья. Только с одной точки на косогоре видны все три. Две из них в разрушенных домах, одна в поле. Вырастает из сиреневого облака иван-чая. У одной из них высота конструкции, крыла, стропила 9 метров. У остальных двух шесть. У тех что в домах в основании темный треугольник со стороной в два с половиной метра. У той что в поле — трапеция. Все три полностью сделаны из доски сечением 18 на 92 сантиметров.

ПРЕМИЯ ЖЮРИ

Объект: «Оглушенные»

*композиция у заброшенного храма

Команда РЕКА НЕВА /

Азарова Анна (Тюмень), Гагин Николай (Тюмень), Горшкова Софья (Тюмень), Нелаева Олеся (Тюмень), Орешкина Александра (Санкт-Петербург), Павлова Ирина (Санкт-Петербург)

Разработка концепции объекта началась с выбора места проектирования. Церковь Ризоположения села Озерки. Церковь – укрытие, духовное пристанище человека. Это место, в котором можно укрыться не только от материальных опасностей, но и от рутинных дум и чувств.

Выбрав местом проектирования разрушенную церковь, мы изучили историю этого места. До 1764г. на этом месте существовал монастырь Великая пустынь, основанный преп. Авраамием Чухломским во 2-ой пол. 14 в. В XVIII веке монастырь был упразднен и стал приходской церковью Ризоположения. Разобрав библиотеку терема, пообщавшись с местными жителями, мы обнаружили и другие объекты с похожей судьбой. Разрушенные церкви, вымершие деревни – все это результат человеческого равнодушия.

Проблема утраты исторического и культурного наследия, исчезновение любых напоминаний о жизни до нас по-настоящему пугает и заставляет задуматься.

В основе концепции арх-объекта лежит история монаха Авраамия Чухломского. Стремясь к совершенному безмолвию преп. Авраамий отправился в пустынное место близ Чухломского озера и основал там монастырь и храм. Когда обитель укрепилась, он поставил вместо себя своего ученика, а сам удалился в поисках уединенного места. Так возникла обитель в честь Положения Ризы Божией Матери. Преп. Авраамий дважды удалялся в глухие места после того, как к нему вновь собирались безмолвники.

Аскетизм, минимализм и чистота решений, определение, которые лежат в основе формообразования элементов. Образ монаха, укрывающегося в церкви – куб между вратами и колокольней, а ряды скамей – ученики, которые следуют за ним. Подходя ближе к церкви все больше открывается вид на глубину её внутреннего пространство. Ряды лавок расположены таким образом, что человеку, ступившему за ворота, приходится выбирать: столкнуться с пугающей действительностью, не имея зрительных преград, или спрятаться за спинами попутчиков. Выбирая место, человек отвечает на вопрос: «готов ли я увидеть это?». Те, кто решились, проходят дальше, и погружаются во внутренне пространство. Погрузившись в атмосферу разрушенной и забытой церкви, путник, идущий обратно задается вопросом «готов ли я смириться с этим?»

Все элементы расположены в системе, визуальных осей, которые сходятся в центре куба. Он в свою очередь является уникальной смотровой точкой, в которой пространство внутреннего двора воспринимается в полном объеме. Группа скамей выполнена в трех типах по высоте, но ни на одну из них нельзя присесть, лишь слегка опереться.

В процессе воплощения идеи проект становился более осознанным. Выбирая цвет был выбран белый, как символ чего-то более чистого и духовного. Стараясь максимально органично вписать объект в среду, мы добавили земляной пигмент, для придания эффекта пожившего белого цвета. Такого же забытого и разрушенного.

С ВОСТОРГОМ!

Команда КОРА /

Борматова Анна (Москва), Казарновская Кристина (Санкт-Петербург), Маркин Виктор (Воронеж), Сущин Александр (Воронеж), Ушаков Алексей (Воронеж), Яковлева Мария (Воронеж)

Объект: «Пути»

*композиция из горбыля

Объект мы связали с лесом, историей и философией. На этой территории некогда обитал древний народ Меря. О нем мало что известно историкам. После прихода славян, которые обладали более богатой культурой, перед мерянами встал выбор, остаться жить со славянами, согласиться с их обычаями, культурой, но, утратив свою, либо продолжить свой путь развития. Так Меря исчезли, одни — среди славян, а другие — растворившись в лесу…

Проблематика объекта — пути выбора. Выбор целого народа, выбор человека. Прогуливаясь по лесной тропе, наш объект создает новую развилку и приглашает войти внутрь. В центре — точка концентрации, точка выбора — продолжить путь по тропе или раствориться в лесу.

Объект выполнен из горбыля и необрезной доски, чтобы подчеркнуть мистичность, напряженность места, и максимально вписать в среду леса. Мы играем фактурой коры и строганой доски, таким образом, с разных точек объект выглядит по-разному. Это также символизирует разные пути выбора.

Предлагаем и вам выбрать свой путь.

С ВОСТОРГОМ!

Команда САЗОНЫЧ /

Карманов Евгений (Санкт-Петербург), Пуренков Антон (Санкт-Петербург), Николаенков Антон (Санкт-Петербург), Разумовский Ярослав (Санкт-Петербург)

Объект: «Лесом»

*дом на дереве и тропа к нему

Лес – место, где можно остаться наедине с собой. Однако, современный человек, привыкший к удобствам городской жизни чувствует себя чужим в лесном окружении. Каждый шаг он вымеряет, глядя себе под ноги, как бы не оступиться. Ему неспокойно, но зов природы силен и он побуждает человека идти дальше вглубь, по неизвестной лесной тропе…

…Но что это поднимается серпантином вверх среди деревьев? Это альтернативная тропа из деревянного настила, созданная человеком для человека, потерявшегося среди своих ощущений. Бережно обхватывая деревья, эта дорожка ведет вверх через чащу смешанного леса. Так легко передвигаться по удобному покрытию, а в конце путника ждет сюрприз – настоящий домик на дереве! Это укромное местечко не оставит никого равнодушным – терраса на консоли раскрывает захватывающий и одновременно умиротворяющий пейзаж лесной лощины, перебиваемой неспешным журчанием узкой речки и тихими шагами лесников, затаившими дыхание на скромном мостике.

Так намного лучше, лес кажется уже совсем другим, домашним и уютным, лёгкое потрескивание огня вторит этим мыслям, ведь в этом домике есть даже отверстие для костра!

Разжечь костер и любоваться закатом. Чувствовать себя в безопасности и наслаждаться уединением. Бережно спрятанный от посторонних глаз, где-то в высоте деревьев, этот домик на дереве с волшебной тропой, как будто вышел из детских грез, когда ты только знакомился с окружающим тебя миром, и хотел остаться с ним наедине, но в своем убежище.

Длинный деревянный пандус длиной около 36 метров, повторяющий криволинейные очертания лесных троп, поднимает путника на 12 метров высоту к домику, в виде куба, со сторонами 2.4 м, а терраса выходящая на 1.5 м замыкает этот архитектурно-пространственный перфоманс. Совершенно вписываясь в существование леса и не нарушая его границ, арт-ансамбль «ЛЕСОМ» дает человеку возможность побыть в гуще лесных событий и не чувствовать страха перед природой.

С ВОСТОРГОМ!

Команда АМО /

Истомина Ирина (Санкт-Петербург), Новикова Анна (Москва), Хорева Мария (Москва)

Объект: «Аверс/Реверс»

*арка-мост

Выбор конкретного места для реализации проекта был не случаен. Архитектурный объект АВЕРС/РЕВЕРС тонко вписан в строго отведенное ему место. Взглянув на генплан, мы увидим широкую поляну терема, обрамлённую густым лесом, в котором едва виднеется начало просеки. Уходя в глубь леса, она сужается и вновь расширяется, образовывая форму горловины. Это сужение визуально разделяет пространство на два, абсолютно противоположных. Одно принадлежит человеку, с его благоустройством, комфортом, горячей водой. Другое же отдано в объятья дикой природы, полной разнообразной таёжной живности, где каждый шорох настораживает и увлекает.

Именно в точке максимального сужения и установлен объект, шириной 6 м. Кажется, в этом месте чаща будто отворяет двери, приглашая всех желающих посетить необъятный лес и ознакомиться с его причудливым диким миром, прочувствовать всю его многогранность. В то же время объект АВЕРС/РЕВЕРС выполняет функцию своеобразной распорки, помогающей древесной массе более не смыкать ряды, оставаясь открытой для «гостей». Конструкцию можно так же воспринимать в роли скобы, которая стягивает границы леса, делая тропу сакральной, а вмешательство человека в природу минимальным.

Цветовое решение объекта АВЕРС/РЕВЕРС подчёркивает его концепцию. Издали нам виднеется лишь светлая линия, связывающая кромки леса. Основные несущие части выкрашены в тон стволов деревьев, укрытых густой листвой. Опоры становятся незаметными, а издали абсолютно невидимыми. Лес и конструкция сливаются воедино. А светлые треугольники, поддерживающие перила – яркий акцент и дань уважения терему. Их рисунок основан на узоре наличников, повторяющихся на всех фасадах.

Но в чем же заключается ответ на тему ДРЕВОЛЮЦИИ 2018 – «укрытие»? Взойдя на объект, вы более не находитесь в цивилизации, но вы еще не в лесной чаще. Вы не стоите на глинистой размытой дождем почве, и не парите в небе (увы, человек пока еще не отрастил крылья) — вы находитесь на нейтральной территории, наедине с самим собой, в своей комфортной зоне – это и есть персональное неосязаемое укрытие каждого человека. Находясь на высоте 4 м, вы видите все разнообразие выбора, расстилающееся перед вашим взором. Можно спуститься вниз и прогуляться по полю в сторону облагороженного терема с wi-fi, а можно напротив, уйти в глубь леса и познакомиться с его обитателями и тайнами, а если вы все-таки умеете летать, то можете воспарить над всем и убедиться в том, как лаконично вписан объект в окружающую среду.

Конструкция устойчива, и комфортна для человека. В роли строительных материалов для объекта служили клеёный брус и доска различного сечения. Общая высота конструкции от земли 5.3 м. Высота настила – 4.37 м. Ширина несущей конструкции – 6 м, а за счёт консольных выступов декоративной части объект достигает ширины в 8.85 м. Ширина основания башни, обеспечивающая устойчивость, — 3 м. Заглубление оснований башен под уровень земли варьируется от 0,25 до 0,15 м.

Помимо функции укрытия арх. объект АВРЕС/РЕВЕРС открыл возможность взглянуть на терем по-новому, появилась новая видовая площадка. В летнее время сокрытая раскидистыми зелёными ветвями роскошная перспектива на терем к осени начинает преображаться и проглядывать сквозь редеющую золотую крону деревьев. А к весне деревья снова прячут Асташовский терем от любопытных глаз в звенящей молодой листве.

С ВОСТОРГОМ!

Команда ЛЕСОПОВАЛ /

Верещагина Юлия (Воронеж), Кристал Дарья (Москва), Нафтулин Лев (Санкт-Петербург), Переведенцева Арина (Москва), Удимамедова Лейла (Санкт-Петербург)

Объект: «Леса в лесу»

* шестиугольник вокруг высохшей сосны

«Когда-то был лес,

И был он в себе самом,

И духи лесные были ему детьми.

И люди вошли

И храм возвели с селом,

И были даны дары, и приняты те дары.

Желая спасти детей,

Молчанье свое и крик

Лес в шелест листвы вложил – никто не услышал их»

Ощущая мистическую, необъятную силу леса, словно сошедшего с иллюстраций Билибина, мы одновременно решили, что наш объект будет ничем иным, как порождением легенды, сказки, местного фольклора, навеянного Теремом. Идея пришла в голову мгновенно – легенда о таинстве создания леса. Следы этой легенды отражены в физическом объекте.

Мастерская посреди пустоты. Мастерская безликого мастера – духа леса, что живет в себе и везде вокруг нас, заботясь о своих лесных потомках. В нашей мастерской мы хотели как можно четче отразить процесс создания частички леса – как процесс иного мира, не населенного людьми, как обособленную часть вселенной. Мастерская есть место разрыва реальной материи, в которой мы видим параллельный мир, где эта материя создается.

Мастерская духа – аналогия мастерских людей – строительные леса, к которым ведет тоннель-пустота. Природная, шестигранная форма лесов придает естественности и загадочности объекту, стоящему среди леса поодаль от основной тропы.

Что мы строим? Мы связываем две основных тропы проходом через лес, в середине которого находится омертвевшее дерево, обнесенное лесами. Отходящие от него два тоннеля переходят в тропинки.

Человек идет по тропе, погруженный в мысли. На пути возникает ответвление, ведущее к объекту. Дорога к объекту постепенно превращается в тоннель, который погружает человека в состояние иной реальности (преобразуется восприятие звука, света, цвета). Внешняя реальность растворяется в пустоте. Тоннель перетекает в пространство мастерской, где человек вблизи видит дерево и леса вокруг него, ощущая чудо создание леса. Выходя из мастерской через второй тоннель, человек видит опушку леса, словно обрамленную тоннелем. Эту картину он ощущает как результат процессов, увиденных в мастерской, и как выход в реальный мир.

Как итог, объект, с одной стороны, позволяет перезагрузиться и сильнее почувствовать природу.

Объект, с другой стороны, является чудом и частью, доказательством легенды. Объект задает сюжет. Объект является частью сюжета местной легенды, которую человек додумывает сам

Объекты открыты для публики ежедневно и круглогодично. Устроители не ставят перед собой цели строить на века, но надеются на долгую и счастливую жизнь объектов. Выражаем надежду, что созданные объекты, помогут развитию территории Асташово.

Благодарим партнеров практикума за отвагу и помощь в реализации! Спасибо компаниям HOLZ HOUSE, ПРОЕКТ ОБЛО, ТАЛИОН ТРЕЙДИНГ, VELUX, BARLINEK, OSMO, HIMTEX, STENLEY BLACK&DECKER.

Для справки: Первый практикум ДРЕВОЛЮЦИЯ прошел в 2003 году в Галиче на базе «ПРОЕКТ ОБЛО», затем в 2011 и 2012 на АРХФЕРМЕ как составная архитектурного фестиваля «Города» при творческом кураторстве Николая Белоусова. В 2015 году практикум проведен в Санкт-Петербурге на базе государственной художественно-промышленной академии им А. Л. Штиглица, а 2016 в парке и ботаническом саду Лесотехнического Университета им. С.И. Кирова, в Доме творчества архитекторов Суханово в 2017.

В 2015 году 6 работ вошли в шорт-лист премии АРХИWOOD, а две из них победили в номинации «Дизайн городской среды» по версии жюри и в народном голосовании. В этом году в конкурсе участвовали 6 работ ДРЕВОЛЮЦИИ, 5 вошли в шорт-лист, а объект «Скелет прошлого» победил в номинации «Арт-объект». Одна из команд 2016 года заняла четверное место премии ADD AWARDs. Коллективная работа ДРЕВОЛЮЦИИ 2016 отмечена Серебряным дипломом премии АРХНОВАЦИЯ.

О практикуме ДРЕВОЛЮЦИЯ https://www.re-wood.ru

Как добраться:

Адрес: Костромская область, Чухломской район, Лесной терем Асташово

На поезде: из Москвы и Санкт-Петербурга до станции «Галич», далее на такси.

На автомобиле: GPS: 58.688099, 43.080398

Лесной трем Асташово – уникальный музей-гостиница, спрятавшийся среди лесов и холмов Галической земли. Терем был построен в 1897 году и удался на славу: пять тысяч деталей резьбы; башенка с замысловатой, похожей на люстру конструкцией на шпиле; цветные стекла; венецианская штукатурка; финские изразцовые печи; внутри – уникальная мебель. Новая жизнь терема началась в 2011, когда его приобрел и отреставрировал предприниматель Андрей Павличенков. Прекрасен в любое время года. Укрытие от злых мыслей.

Николай Белоусов архитектор в четвертом поколении, руководитель Архитектурной мастерской Белоусова и «ПРОЕКТ ОБЛО». Результат его таланта — уникальный сплав традиционных строительных технологий и материала с современным конструированием, который рождает не просто дома, а удивительное ощущение комфорта. Каждый проект Николая Владимировича отличается индивидуальными решениями и особой игрой с пространством. Подробнее www.oblo.ru

Ассоциация Деревянного Домостроения — сегодня Ассоциация деревянного домостроения – это добровольное объединение профессионалов с целью поиска стратегий и путей укрепления позиции «древесина» в строительстве: малоэтажном домостроении, многоэтажном домостроение, большепролетных конструкций, мостов, поселков, дерева в интерьере, деревянном зодчестве. В состав Ассоциации входит более 90 компаний. Подробнее www.npadd.ru

По дополнительным вопросам и информационному сотрудничеству:

Ольга Старкова
руководитель проекта
Т.: + 7 968 580-18
fgnexbin33(dtk)znvy.eh

По ту сторону объектива: 10 самых вдохновляющих локаций из «Путешествий с РГО»

Как привезти из отпуска море, украсить дом горами или сделать так, чтобы зимними вечерами наслаждаться жарким солнцем и запахами таёжных трав? Эта магия останавливать время и забирать с собой частичку красоты подвластна всем, у кого есть камера под рукой. С тех пор, как в начале XIX века появились дагерротипы, возможность остановить мгновение стала неотъемлемой частью нашей жизни.

Трэвел-фотография передает нам ощущение присутствия, особого места и времени, а иногда — целой эпохи. Одним из первых русских летописцев путешествий, сохранивших для нас богатство и красоту нашей страны начала прошлого века, можно назвать пионера цветной фотографии в России, члена Императорского Русского географического общества Сергея Прокудина-Горского. Фотограф по заказу Николая II объездил самые удаленные уголки своей родины и запечатлел “истинную Россию, её древние памятники и красоты разнообразной природы”.

Сегодня, в честь Всемирного дня фотографии, мы продолжаем эту традицию и делимся подборкой 10 локаций из коллекции маршрутов “Путешествий с РГО”, которые вам обязательно захочется сфотографировать.

Терем «Асташово». Фото предоставлено Лесным теремом «Асташово»

Русская сказка на Костромской земле

Фотосюжет: резной терем в стиле русского деревянного зодчества
Где увидеть: тур “Асташово и окрестности”

Затейливая нарядность фасадов, изобилие декора, ажурный балкон и башня со шпилем, а также характерная колористика экстерьеров — терем Асташово в Костромской глубинке словно сошел со страниц древнерусского эпоса. Внутри воссозданы комнаты в старорусском стиле, где можно сделать серию ностальгических снимков.

Тюлени Белого моря. Фото предоставлено этнопарком «Географика»

Карельская географика

Фотосюжет: беломорские пейзажи с нетронутой северной природой
Где увидеть: тур “В гости к тюленям на белое море”

Царство сосен и низкорослых северных берёз, ковер из мха и диких ягод, скальные террасы, выходящие на морской берег, а также неизменные обитатели этих мест — тюлени, олени и белые киты.

Туман над рекой Анюй. Фото: Андрей Белавин

Рассвет над Сихотэ-Алинем

Фотосюжет: ароматная тайга и цепочки сизых сопок
Где увидеть: тур “В царстве амурского тигра”

Пройти тропой тигра и испытать ярчайшие эмоции от ощущения соседства с грациозным хищником  (конечно же, в сопровождении опытных гидов и зоологов), а также увидеть панораму Сихотэ-Алиня — горной области, протянувшейся до самого Тихого океана.

Глэмпинг в Северном Приладожье. Фото предоставлено туроператором RussiaDiscovery

Целый мир в одном окне

Фотосюжет: природа Русского Севера
Где увидеть: тур “Великая Ладога. Летний тур в глэмпинг в Карелии”

Панорамные шатры на острове Северного Приладожья — единение с природой и уникальный шанс найти интересные ракурсы, проникнувшись духом северного леса. В программе также карельское спа, сплавы на сап-серфах и старинные памятники русского зодчества — целый набор вдохновляющих фотолокаций.

Руины Боспорского царства. Фото: russian-bospor.ru

Античная Россия

Фотосюжет: раскопки древних городов Боспорского царства
Где увидеть: тур “Винные дороги, южные берега”

Коллекция уникальных археологических музеев под открытым небом хранит память о многих народах — аланах, греках, венецианцах, генуэзцах, оставивших здесь свой след. Руины древних городов словно оживающая на наших глазах история, которая переносит на несколько тысячелетий назад.

Эвенкийцы среди оленей. Фото предоставлено туроператором SibwayTour

Где живут оленеводы фото

Фотосюжет: быт и традиции малочисленных северных народов
Где увидеть: джип-тур “К оленеводам эвенкии”

Преодолеть 4000 км по таёжным зимникам и замерзшим руслам сибирских рек, чтобы увидеть географический центр России, который, как ни удивительно, находится у Северного полярного круга. Это царство эвенкийской тундры, где олени живут по соседству с людьми. Вас ждут соболиная охота и подледная рыбалка в тундре, посвящение в эвенкийца и ночевка в настоящих чумах.

Памятники горного Дагестана. Фото предоставлено туроператором Caspian Travel

Память гор

Фотосюжет: затерянные аулы-призраки
Где увидеть: джип-тур “Драгоценности Дагестана”

Живописные перевалы, горные реки, барханы, каньоны и горы — природные богатства Дагестана щедро приправлены старинными памятниками, добраться до которых иногда — отдельное приключение. Разбросанные по горам покинутые древние аулы хранят частичку некогда колоритной истории этих мест.

Оазис среди льдов. Фото предоставлено туроператором RussiaDiscovery

Земля медведей и тюленей

Фотосюжет: локации знаменитых полярных экспедиций
Где увидеть: тур “Путешествие на паруснике к Новой Земле”

Память о первых мореплавателях, бороздивших просторы Северного Ледовитого океана, по сей день хранят поморские кресты, словно маяки отмечавшие некогда путь следования от Белого моря к Новой Земле. Их можно увидеть на островах Баренцева моря — Цинковом, Вайгаче, Матвеева. Кроме того, здесь — царство белых медведей, птичьих базаров, тюленей и песцов.

Ороктойская тропа. Фото предоставлено туроператором RussiaDiscovery

Снежные пики алтайских гор

Фотосюжет: горы, отражающиеся в глади воды
Где увидеть: тур “Ороктойской тропой. Трекинг к подножию Белухи”

Самая высокая точка Алтайских гор, Мекка для альпинистов и место силы алтайцев, Белуха — визитная карточка региона, расположенная почти на самой границе с Казахстаном. Ороктойская тропа — сложный, но живописный путь к заветной цели: большая часть маршрута проходит по хребтам через альпийские луга и высокогорные плато. Конечная точка — Аккемское озеро, отражающее словно природный дагерротип острые пики Белухи.

Магия плато Маньпупунёр. Фото предоставлено туроператором «Северный Урал»

Перевал Дятлова

Фотосюжет: мистические столбы выветривания
Где увидеть: тур “Плато Маньпупунер — перевал Дятлова”

Многочисленные легенды, сложенные за многие столетия вокруг происхождения гигантских каменных столбов на плато Маньпупунёр, в основном рассказывают истории противостояния манси и великанов-самоедов. Семь одиноко стоящих скал-кекуров высотой 40 м считаются священными среди многих народов и выглядят поистине космическим явлением. В этой местности находится печально знаменитый перевал Дятлова у горы Холатчахль, притягивающий любителей необъяснимых загадок. 

«Путешествия с РГО» — коллекция туров от российских туроператоров. Все маршруты прошли экспертную оценку, добровольную сертификацию и получили отличительный знак «Рекомендовано РГО».

Система добровольной сертификации маршрутов, разработанная совместно с Российским государственным университетом туризма и сервиса, означает, что маршрут соответствует всем требованиям по качеству и безопасности, а также является аутентичным, уникальным и познавательным продуктом.

Юлия Гопиус

Дом, точно терем расписной… — Журнал «Юность»

Старый, летом в горьких тенях черемух и прохладной чистоте шелковых трав, зимой с обточенными вьюгами до овального совершенства снежными террасами, овраг в эти времена года был красив и полезен. Летом давал много первосортного, особо ценимого в деревне сена, воду для полива огородов из топкого бочажка, который ежегодно углубляли и расширяли лопатами те, кто жили поближе. Из него же с тихим усердием пробивал дорогу к речке по дну оврага ручеек с ноготок. В нем любили купаться и забирать грязь для своих воздушных, лепких мазанок под крышами изб ласточки. Зимой седловина оврага, как цветочная ваза, пестрела и волновалась детворой. Здесь устраивались ватажные, шумно-сутолочные катания на санках.

Весной и осенью овраг, разрезавший деревню ровно пополам, становился сущим наказанием для жителей.

В начале апреля его верховья, уходящие на задворках в заболоченные луга, начинали исподволь наливаться тяжелой, холодной энергией тающего снега. Ее ледяное кипение быстро плавило снег, образуя темно-вишневое, настоянное на прошлогодних травах озеро. Вода в озере на глазах прибывала и поднималась, и, набрав силы, выбрасывалась на слежавшийся наст в овраге, пробивала его своей жестоковыйной, таранной силой и с шипением неслась липкой, рыхлой шугой вниз по оврагу к мосту у самой реки. Забив мостовую горловину снежной кашей, поток перебрасывался через деревянный настил, несколько дней хлестал через край, рыл промоины у моста, которые к концу паводка становились непроезжими и непроходимыми. В памяти остался застрявший во рву перед мостом с задранным к небу тупым передком «Фордзон-Путиловец» (по штампованным литерам «ФП» на радиаторе трактористы звали его «Федор Петрович»), зарывшийся в грязь до рычагов, долго и цепко (на задних колесах у него были металлические шипы), железным упертым кротом, до последней капли керосина в баке, безуспешно пытавшийся пробиться из ямы. Его выдергивали потом и тащили заляпанным грязью, полумертвым, болотным чудищем на тросах в мастерскую двумя дизелями.

Дело кончалось тем, что овраг, как гиблое место, начинали объезжать верхней дорогой по лугам за деревней.

Осенью, в период дождей, картина повторялась.

 И тогда у моста появлялся Григорий Александрович Долгушин. С топориком и лопатой в руках, высокий, сухопарый старик, в картузе из какой-то другой жизни, какие уже никто не носил, с чахленькой, седенькой бородкой. Что-то распевающий вполголоса, начинал рыть канавки, спуская грязную жижу из ям, валить топором ольшаник у речки. Толстые стволы ольхи рубил на короткие слеги, из сучьев делал фашины, перевязывая их гибко-послушными ивовыми прутьями. Затем все это перетаскивалось к мосту, укладывалось в промоины и колеи. Слой слег, слой фашины, пересыпанные песком и галькой из речных вымоин. Песок и гальку носил ведрами снизу от реки по крутой тропинке. Нелегкий, скажем так, труд. С учетом того, что было работнику тогда уже прилично за шестьдесят. В таком возрасте редкий русский еще в силе, без болезней, «калечий и увечий», как говаривала моя мать, склонная к фигурам речи, по-народному изобретательским и рифмованным.

А Долгушин-дед, так его звали дети в деревне, продолжал еще долго возиться у моста. Заровняв ямы, сооружал (до очередного паводка) из бросовых горбылей, которые опять же перетаскивал на себе от пилорамы километра за полтора, пешеходный мостик через ручей, выкладывал от него камнями-голышами дорожку по низине до сухой тропинки вдоль деревни. Я недавно был на родине, долгушинский тротуар еще нащупывается ногой, проглядывает реликтово съежившейся, серой спиной сквозь жесткую проволоку одичавшей без человека травы.

Жил Долгушин-дед через двор от оврага на горке в самом заметном доме в деревне. На метровом каменном фундаменте, с теплым прирубом — летней половиной, дом был высок, строен, просторен. Но не этим он разительно выделялся из длинного, почти километрового ряда деревенских изб. В деревне было достаточно богатых, с размахом и на совесть сработанных домов. Солдатовы, Сергеевы, Самолетниковы имели не хуже хоромы. Но на них не сворачивали шеи из окон машин проезжающие впервые по деревне. На долгушинский дом пялились, не скрывая восторга и удивления, как на редкое по красоте явление природы или как на архитектурный шедевр. Помню легковушку с музыкой из радиоприемника, с веселыми, молодыми лицами в кабине, пропылившую в сторону большого села Долгополье, но через какое-то время, словно что-то потеряв, быстро и вертко вернувшуюся задним ходом к дому Долгушина-деда. Я стоял в тот момент на лужайке между нашим домом и долгушинским — мы были соседями. Из машины, поставив на землю с редким женским изяществом плотно сомкнутые, оголенные ноги, вынырнула девушка в узких, коротких брючках чуть ниже колен, в диковинной рубашке с многочисленными кармашками и погончиками пустынно-песочного цвета, с болтающимся на шее фотоаппаратом.

— Мальчик, — дружелюбно заиграла она в мою сторону зелеными глазами, привычно отщелкивая длинными пальчиками кнопки футляра на фотоаппарате, — ты в этом тереме живешь? — Мотнула узким подбородком в сторону долгушинского дома, прицеливаясь объективом. — Чуть-чуть в сторону. — Показала рукой, куда мне передвинуться.

Я нехотя, но с тайным удовольствием повиновался — девушка была красивая и с другой планеты. И в странном предчувствии недосягаемости женщины-идеала ворохнулась душа.

— Не слышу ответа? — сказала она, быстро перезаряжая и с плавным шорохом выстреливая затвором фотокамеры.

— Нет… это не наш дом, — невнятно ответил я, с трудом подавляя желание прихвастнуть, не решаясь в то же время и признаться, что живу по соседству в горбатой, с переломившейся крышей халупе, с нищенски промазанными глиной стенами, отъехавшим в сторону, хромо просевшим на подгнивших пеньках крылечком.

— Жаль… — догадливо посмотрела девушка на меня и на наш дом, — такой милый мальчик с есенинскими глазами должен непременно жить в этом сказочном тереме… — Ткнула указательным пальчиком в сторону долгушинской хоромины. — Дом, точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный… Нет, Бунина так переиначивать нельзя! — сделала она наигранно-строгое лицо. — Хотя в этом что-то есть, надо запомнить, как подпись к снимку… А ты читал Бунина? — шагнула она к долгушинскому дому с фотоаппаратом навскидку, взъерошив рукой по ходу мне волосы.

Прикосновение ее руки было счастьем, но я диковатым стригунком увернулся.

— Бунина ты не читал, что объяснимо — его с базара народ еще не понес… По-бунински ты впечатлителен, эмоционален и застенчив, как герой «Митиной любви», — говорила она быстро и малопонятно мне, делая с близкого расстояния снимки пышных, фигурных наличников и фронтона с кружевными подзорами долгушинского дома. — Ты местный, родился и вырос здесь? — спросила как бы между прочим, скороговоркой. На мой утвердительный ответ на мгновение задумалась: — Рядом с такой красотой Бунина можно знать, не читая…

Договорить ей не дали. Из машины капризно и нестройно позвали: «Ева!» Теперь я знал ее имя, звучащее как-то особенно выпукло и восхищающе в оторванности от привычного, слитного для уха «Адам и Ева». Теплое и ласковое, вневременное, оно оставило первую «библейскую» зарубку на сердце… Девушка заторопилась, спросила, как зовут меня с фамилией и как называется наша деревня. Пообещала прислать фотографии к осени.

 Удивительно, но я каждую осень вспоминаю об этом и чего-то жду. Особенно когда, оставаясь в деревне до холодов, в ясные сентябрьские деньки, перечитываю, пригревшись на солнце, за столиком в саду под шорох листопада Бунина. В который раз: «Лес, точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный…» И слышу: «Дом, точно терем расписной…»

…В последних числах мая, управившись с огородом, Долгушин-дед отправлялся в Москву, где у него жили сын Петр и дочь Павлина. Отсутствовал он обычно где-то с неделю. А затем появлялся многотрудным странником, горбато и разлаписто увешанный сумками и котомками на перевязи. Отмерив пятнадцать верст по полевым дорогам от села Андреевское, куда уже ходил рейсовый автобус из города, взбираясь тяжело нагруженным, усталым в горку от реки к своему дому, он, если случалось встретить нас, деревенскую детвору, находил силы сбросить одну из котомок с плеча, распустить ей горло и, покопавшись в матерчатой утробе среди кульков и мешочков, одарить каждого с неизменной улыбкой — «на доброе здоровьице, вьюнош (или вьюница)!» — московским гостинчиком. Обычно это были сушки или ванильные сухарики с маком. Редкое для нас, деревенских, лакомство. Помню их по сей день на вкус и запах. Отдавали они слегка масляной краской и свежим хвойным духом скипидара. «С чем понесешься, того и наберешься», — шутила в таких случаях мать, когда я показывал ей гостинцы Долгушина-деда.

На следующий день купленная в Москве краска десятком разнокалиберных банок с промасленными, трудно читаемыми этикетками выставлялась на брошенную перед домом широкую доску. Доска цветисто рябила многолетними пробными мазками краски. Приносились кисти в ведре — тупомордые и круглые, как пушечные банники; густые и лопатой, как боярские бороды; тонкие и каплевидные, как стрелы. Кисти со следами заскорузлой прошлогодней краски старательно отмачивались и промывались в скипидаре. Все делал Долгушин-дед с распевами-мурлыканьем в бородку, в такт, ловко и споро: подтаскивал со двора лестницу в старых, высохших брызгах краски, как в птичьем помете, вставлял для прочности в отрытые ямки в земле, заводил подрагивающей вертикалью на фронтон. Наконец, топориком, мягко поддевая лезвием края, вскрывал крышки на банках с краской, отбирал нужную по цвету, перемешивал лучинкой с добавлением того же скипидара. Затем Долгушин-дед, облачившись масонисто в кожаный фартук, с кистью в руке и прижатой банкой к груди, начинал, как бывалый мастер по росписи храма, осторожно взбираться по лестнице под самый конек — «купол» дома, где ждали обновления полинявшие от дождей и снегов «деревянные фрески».

— Ты там по-тихонькому, по-тихонькому… не брыкай, без рысачества, — крестила снизу Долгушина-деда его жена — Ольга Васильевна, баба Оля, задирая вслед за восхождением мужа вверх по лестнице бледнеющее от напряжения, теряющее румянец лицо с разгорающимися синевой в цвет с небом глазами.

Дед слушался свою бабку, замедлял движение, осмотрительнее ставил ноги на перекладины лестницы, чутко замирал на полусогнутых, сливаясь с ее опасной, вибрирующей дрожью. Но, поднявшись наверх, изловчившись в устойчивой позе, делая первый мазок, уже сердитым голосом приказывал жене заняться чем-то своим. Серьезную работу он, как всякий серьезный мастер, предпочитал делать в одиночестве и без отвлечений. Баба Оля тоже слушалась своего деда и внешне безропотно, но с протестной порывистостью одергивая неизменную зимой и летом старорежимную атласную душегрейку, маленькая и круглая, уточкой утекала в дом. Чтобы оттуда, щелкой приоткрыв окно, продолжать присматривать за дедом. Дед замечал уловку жены, посмеиваясь, прибавлял в голосе с распевами, проворнее шуршал кисточкой по сухим доскам фронтона. И так доска за доской, полоска за полоской, завиток за завитком на наличниках и подзорах разными красками, с подбором цвета «в лад», с частым «рассудительным» оглядом снизу, с земли, — пока за два-три дня дом не превращался в «терем расписной».

Баба Оля называла меня крестничком, при встрече любила потискать, приласкать, расцеловать в щеки, заглядывая смешливо в глаза: «Ну, держитесь, девки, скоро подрасту!» Уводила в дом, где снимала с полки над кухонным столом скрипучий, крупного лыка туесок с лесными орешками, насыпала стаканчик-другой мне в кармашек. Орешки были каленые, ядрышки чистые, упористые, с послевкусием тонким и долгим… Старушка, я это всем сердцем чувствовал, меня любила, нежила. Чувства ее были объяснимы — она принимала меня на свет. В середине апреля, когда я родился, наши ручьи и речушки так разлились, разыгрались, что вести мою матушку куда-то в роддом, в Андреевское, где была участковая больница или в город, увы, не представлялось возможным. Баба Оля толк в повивальном деле знала, и пока поспешал рано утром из Покрова фельдшер принимать роды у председательши, все уже сделала. И судя по всему — вот сижу сейчас пишу, вспоминаю, — очень неплохо. Она даже успела взвесить меня на каком-то старинном безмене. «Под двенадцать фунтов потянул, большой! — рассказывала мне потом не раз мать. И всегда добавляла: — Крупный родился… И как хорошо все получилось, я и не чаяла… легкая рука была у тети Оли — царствие ей небесное! Фельдшер потом все дивился — какие бабки бывают, не училась нигде, а управилась не хуже акушерки какой».

И совсем прерывистые, но яркие в деталях по сию пору фитильки памяти откуда-то из самого раннего детства. Прыгающий красный свет керосиновой лампы на столе, черные, горами ходящие по стенам тени людей. Возбужденный отец, ладный, еще тонкий в талии, контурно обложенной высоким поясом армейских галифе, в светлой рубашке с темными пятнами пота под мышками, нервно отбрасывающий пятерней волосы назад. На широкой скамье вдоль передней стены за столом у огня, закрыв лицо руками, рыдает мать. «Не три, только не три глаза!» — отнимает руки матери от лица отец. Лицо матери в ссадинах и мелких порезах. Слезы текут по щекам, смешиваясь с кровью. Не помню, как появилась баба Оля, в чем была одета… Полутьма, скученность, неясные лица, возбужденная речь: «Ударил, стекла вдребезги, прямо Лизе в глаза!» Запомнил, как баба Оля близко подсела к матери, сжала ладонями ее лицо, припала ртом к слезящимся глазам. «Есть! — оторвалась, снимая пальцами что-то с кончика трепещущего, странно заострившегося языка. — Ну-ка, еще разок, потерпи, барынька моя, потерпи, красавица ты наша». Странный поцелуй в глаза повторяется. Вижу, как язык бабы Оли забирается куда-то под веко у матери, бугристо шарит там, присасывается к чему-то, так, что увеличивается, выкатывается из орбит в набухших, кровяных жилках глазное яблоко. «Еще достала, кажется, — сплевывает на этот раз что-то в носовой платок баба Оля, рассматривает внимательно на свету. — Разве увидишь… — И к матери: — Ну-ка, поморгай глазками, не царапает?» Мать плотно зажмуривает глаза, разлепляет осторожно, потом часто-часто хлопает ресницами: «Облегчение-то какое, моргаю, не слышно…» Подобие улыбки трогает ее готовое скривиться в плаче лицо. Плакать начинаю я и бросаюсь к матери на шею…

Я потом спрашивал у нее, что это было. Вот что она рассказывала: «На Покров собрались на вечерку у Сергеевых, в складчину… тогда люди дружно жили. Каким-то боком в компанию затесался этот бандит из Паткина — Лешка Тимофеев, говорили, сидел… у него родня была в Четверти. Весь вечер, замечаю, на отца косо так поглядывает, злится, чувствую, заводится, из себя весь… Как потом выяснилось, брат его, пастух паткинский, потраву сделал наших озимых, ну, отец на него в суд. Вот этот-то, тюремный, за брата на отца и затаился. Так-то просто полезть в дому не решился. Наш-то бы ему навалял, поматерее был, фронт прошел… Ну, тот сидел-сидел, наливался злобой всё и на выпивку налегал. Потом хлопнул дверью, так что с потолка посыпалось, на улицу выскочил. Слышу, угрожает, ругается нехорошо так… Чую, пакость какую-то задумал. Мы с отцом у окна сидели, спинами… Говорю, давай пересядем! Страх какой-то нашел… И обернулась я тут как на грех. А он как раз и шарахнул с той стороны… Снял ремень и пряжкой со всей силы… Зимних рам еще не было… Стекла, как из ружья, по мне. Схватилась за лицо, слышу, кровь потекла, и в глазах, как будто песком сыпанули… Отец выскочил на улицу, скрутил его, связал этим же ремнем, за участковым в Покров послали. А меня домой повели, иду — резь в глазах, слезы ручьем, ничего не вижу… ну, думаю, ослепла… По дороге вспомнил кто-то, что тетя Оля Долгушина умеет как-то языком соринки опасные из глаз доставать. Вот она меня и спасла. А так бы окривела, точно… Что там фельдшер сделал бы, стекла-то попали с пылинку. Их только специальным прибором достать можно было. А вот тетя Оля умела… старые люди много чего умели».

Хорошо было забежать зимой продрогшим с мороза к бабе Оле. В доме, всегда нагретом, дремотно разморенном под степенный шаг маятника напольных часов, с ровным теплом от печки, обложенной изразцами, в неге расправившейся во весь рост кошкой на лежанке, рябью лоскутных дорожек на крашеном полу, жирнолистным, раздобревшим фикусом в простенке — верхом блаженства было приложиться закоченевшими ладонями к жарким изразцам, оттаивать, млеть, разгадывать тайну их синих загадочных птиц и диковинных заморских растений на белом глазурном поле. После нашей, всегда холодной, с вечно дымящей печью избы — здесь был рай. Позже я узнал, что Долгушин-дед был большим мастером печных дел. Половина окраинной Москвы в тридцатые и сороковые годы грелась у сложенных им печек. И сдается мне, что были они не хуже его деревенской.

Когда дом наполнялся голубым газом морозного зимнего вечера, ярче, казалось, начинали разгораться, наливаясь огненным вишневым светом, рубиновые лампадки перед иконами. Золотом вспыхивали и загорались в какой-то момент иконы. Тихим, янтарным сиянием заливалось пространство. Сказка была вокруг. И я не хотел уходить. Пока баба Оля не уводила меня за руку домой.

Иконами были увешаны все стены долгушинского дома. Меня всегда поражало их число и разнообразие. Каким-то недетским чутьем я улавливал, что их не случайно как-то очень много, через край. Это, видимо, шло от невольного сравнения с тем, что видел в других домах нашей деревни. Иконы были у многих, стояли невысоким рядком с букетиком высохших полевых цветов, две-три — не больше, на божницах, в кухнях над столом. Старшее поколение еще молилось на них перед обедом. У Долгушина-деда иконы были везде и самые разные — огромные на полстены и небольшие, в ризах и просто ничем не украшенные, свежие, яркие и совсем какие-то темные, потускневшие. Однажды, после очередного похода к бабе Оле, я поделился своими наблюдениями с матерью. «Это Григорий Александрыч нанес их со всей округи, когда разоряли церкви… из Долгополья, Ковырева, Тютькова. Тетя Оля сказывала, даже из Шимохтинской церкви за пятнадцать верст перенес все образа на себе, — поведала мне мать. — Видел у них Богородицу, как входишь в переднюю, с правой стороны? Это уже из нашей, Покровской церкви… красивая и ласковая такая икона — “Богородица Умиление” называется… Богоматерь любит своего сыночка Иисуса, — быстро добавляла она почти шепотом, — умиляется и скорбит, на какие муки он себя за все грехи наши обрекает, так мне тетя Оля поясняла… Икона была главной в нашей церкви, у нас же церковь Покрова Пресвятой Богородицы называлась, этот вот ее образ и стоял на самом видном месте в нашей церкви. Всех она оберегала… Спаси и сохрани нас, Царица небесная, пресвятая Богородица! — крестилась мать. — Когда льнозавод в церкви городили, иконы все повыбрасывали на улицу, в снег… Так и пропали бы, а Григорий Александрыч собрал их, домой перенес. Сама видела, как он Богородицу на закорках доставлял. Икона-то уж очень большая, тяжелая, неразворотливая — поди, пуда два весом, не меньше… Так он ее веревками обвязал, на спину взгромоздил, согнулся в три погибели и пошел чуть не на коленках. А у него, я знаю, грыжа, в бандаже ходит… Как он ее донес, ума не приложу! А снегу, я тогда помню, по пояс выпало… дорога еще не наторенная была, а он эдакую тяжесть на себе, да по целику… Но правильно говорят, с верой все управить можно!» — приговаривала она.

Баба Оля умерла, когда я учился во втором классе, зимой, где-то сразу после новогодних каникул. Хоронили ее сереньким январским днем, плотно укутанным по горизонту темно-синими снеговыми тучами, с поземкой, лохматившей мелкие веточки на еловом лапнике, выстланном зеленой дорожкой перед крыльцом долгушинского дома. Было не холодно, без мороза, но зябко, с пробирающим до озноба ветерком. И еще лихорадило, что сейчас вынесут покойника… Покойников я еще никогда до этого не видел. Что это будет баба Оля, в голове как-то не увязывалось и не думалось. Покойник, вот что страшно, вот что волновало… покойники встают из могил, являются в полночь, хотят увести за собой живых! Сколько об этом рассказывалось страшных историй в полутемной избе с подкрученным фитилем керосиновой лампы приходящими подомовничать старушками, когда мать с отцом уезжали с вечера под базарный день в город торговать свежим мясом на рынке. Лежишь, обмирая, на печке, слушаешь какую-нибудь древнюю бабку Секлетею, мостящую себе из старых полушубков и фуфаек постель на широкой лавке под передними окнами, ее сонный голос с позевываниями откуда-то, из силящегося не померкнуть красного светового круга внизу у стола: «Поначалу на потолке все шумел, топал, страху нагонял… Потом по лестнице в сени проскрипел, стукнул в косяки, все запоры враз отвалились. Входит бледнее бледного — за тобой, жена, пришел, тяжело мне там одному, собирайся… Да на кого же я детей малых оставлю, сиротинушек! Это она так говорит для отводу глаз, а сама к иконам поближе за святой водой. Хвать пузырек — и ну его брызгать да крестными знамениями обкладывать. Еще пуще побледнел, могильной зеленью весь покрылся, глаза, как у волка, огнем так и пыхнули. А, говорит, со святым крестом да святой водой не возьмешь тебя. И к печке поближе — погреться, мол, хочу, холодно мне что-то всегда. Перед шестком в прах рассыпался и в трубу огненным шаром вылетел». Лежишь, слушаешь, немеешь от страха и ужаса, и то ли сердце гулко так стучит, то ли впрямь кто-то ножищами бухает на чердаке… Поэтому, когда вынесли на крыльцо небольшой, из белых тесин гробик, обитый полоской посеребренной ткани с кистями, и стали прилаживать в покрытые чистой попоной сани, я не сразу признал в нем бабу Олю. Цвета топленого масла маленькое, усохшее личико с остреньким носиком, с белой ленточкой, испещренной черными письменами на лбу, — это была не знакомая, добрая, всегда улыбающаяся и румяная баба Оля, а покойник, какое-то новое, не встречаемое ранее, загадочно-пугающее явление в жизни. А когда священник в длинном золотистом одеянии с крестом на выпирающем животе звякнул цепочкой дышащего конфетным дымом кадила и растраченным с возрастом, убывающим баском пропел: «Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы твоей Ольги», люди, не скрывая любопытства, прихлынули к крыльцу: «Тютьковского попа привезли… совсем старый стал!», оттеснив меня в сторону, так что рассмотреть что-то еще повнимательнее мне уже не удалось… Вынесли крышку гроба, большой и широкий деревянный крест, уложили на ребро в сани. Колхозный конюх дядя Федя Бушуев, перекрестившись, сунул руки в самодельные овчинные рукавицы, легонько подергал брезентовыми вожжами: «Но, милая!» Застоявшаяся лошадь, наклонив голову, без усилий тронула сани с гробом, мягко и ходко пошла по наметенным грядкам свежего, еще не успевшего окрепнуть снега. Дядя Федя поспешал рядом с санями, правил по пробитой бульдозером дороге в сугробах, не давая разойтись лошади под уклон к реке. За Богоной на восточном склоне Поповой горы, продолжая скудный рядок утопающих в снегах оградок с верхушками крестов, рыжела глиной на белом, сиротливом просторе свежевырытая могила. Там было новое кладбище, выделенное совсем недавно, когда старое у церкви после льнозавода сровняли тяжелой техникой с землей. К нему и задвигалась медленно в гору, вязко перемешивая валенками рыхлый, сыпучий снег, негустая толпа деревенских людей, всех, кто так или иначе был близок к покойнице, — вместе росли, дружили, жизнь прожили — десятка два толсто одетых, закутанных в шали старушек; родственники покойной, среди которых выделялся ростом и отекшей сытостью щек сын Петр — «инженер в Москве», рядом в лисьей шубе до пят перегрето румянилась, вылитая баба Оля, дочь Павлина — «замужем за начальником большим… страсть как богатая». Особняком за гробом шел Долгушин-дед с непокрытой, опущенной головой, изредка вскидывал взгляд на покойницу, плакал, утирая слезы зажатой в руке варежкой. Старенького священника, совсем обессилевшего в гору, то и дело наступавшего разношенными, неповоротливыми валенками на длинные полы ризы, вели под руки два рослых деревенских мужика — Марк Солдатов и Петр Сергеев. Они копали могилу, им ее предстояло и засыпать. «А поп-то еле ноги тащит, — внимательно все выглядывали с хвоста процессии деревенские бабы, — да ему, поди, под восемьдесят, будешь тут таскать… Из заключения, сказывают, только как лет семь вернулся… Тютьковскую церковь недавно совсем сломали… А поп-то служит, когда попросят, говорят, даже крестит и соборует, купель сохранил и все обряжение… Все по православному у него — это точно… хороший батюшка, не то что ездит тут один по деревням из-под Кольчугина, ложный поп, говорят, перебежчик какой-то, обновленный, крещает в кадках… А тютьковский настоящий, все по старым законам делает, усердный очень… Как бы снова не посадили, за религию-то вон как нынче взялись… Чай, не тронут, он того гляди, сам помрет…»

После поминок, уже в сумерках, старого священника, слегка под хмельком, порозовевшего и благостно улыбающегося, усадили в тулупе спиной к передку в те же сани, на которых увозили в последний путь бабу Олю, на ту же попону, ее свободными концами дядя Федя Бушуев старательно укутал по бокам и сзади тютьковского батюшку. К вечеру ветер окреп и разгулялся уже с морозцем, хватал знойной стынью за лицо, шуршал обдирно по крышам и стенам домов. Разгулялись по морозцу и мы, дети, разрезвились на желтых световых полянах под окнами долгушинского терема. Сколько догонялок, кувырканий и возни в искристом газе снежной пыли по сугробам! И, когда сани со священником тронулись, скрипнув уже по-зимнему подрезами, мы, как стая разыгравшихся волчат, взяли в бессознательном порыве дровни в полукруг: «Поп, поп — толоконный лоб!» — крикнул кто-то, и все в пьянящем единодушии подхватили. Возница, правя на коленях на охапке клевера в передке саней, выхватил откуда-то длинный прут: «Вот я вас, бесенята! А ну, кыш!» «Ну, какие же они бесенята, — отвернув ворот тулупа, обернулся на дядю Федю священник, — это же детки, расшалившиеся ангелочки. Вы только посмотрите, сколько радости и счастья на их румяных, восторженных личиках!» «Почтенья не знают никакого к старшим, батюшка, настоящие озорники эти ангелочки. Вот я бы их…» — не соглашался дядя Федя, пряча хлыст и заставляя пощелкиванием вожжей перейти лошадь с шага на крупную рысь. Но мы не отставали, гримасничая и кривляясь, бежали за санями, задыхаясь в дурном скоморошничестве, до самой околицы: «Поп, поп — толоконный лоб!» Старый священник только смеялся, часто снимая перчатку серой овечьей шерсти, широко крестил нас голой рукой, с нарочитой басовитостью, словно подыгрывая нам, возвышал голос: «Храни вас, Господь, мои резвые шалунишки! Пусть чаще и дольше поет в вас душа! С Богом, милые детки, с Богом!»

В ту зиму не было дня, чтобы Долгушин-дед не побывал на могиле жены. «К тете Оле пошел, — односложно говорила мать, высматривая сквозь закраины наледи промерзшего окна торопливую фигуру Григория Александровича, пересекавшего в узком месте речку и по новой торившего переметенную за ночь дорожку на Попову гору. И добавляла с сочувствием: — Тоскует, видать, сильно». Иногда дед отправлялся на кладбище с деревянной лопатой и вязанкой зеленого лапника, за которым ходил в еловую рощу километра за два от деревни. «Ухаживает за могилкой, — комментировала мать, — снег чистит, хвоей для опрятности обкладывает». А вскоре по вечерам стал замечаем на Поповой горе странный, таинственный огонек. Он появлялся в сумерки, в тихую погоду ровно разгорался желто-красным язычком пламени, в метель, прерывисто смаргивая, казалось, блуждал по кладбищенскому склону горы. В деревне заговорили о душах умерших и еще бог знает о чем. Но все очень скоро разъяснилось. Оказалось, что это Долгушин-дед возжигает на могиле жены неугасимую лампаду. «По-нынешнему, чудно, конечно… — говорила, покачивая головой, мать, — но в старину, слыхала, всегда так делали». И страшно, и отрадно было смотреть на этот огонек. Сколько всего напридумываешь и перечувствуешь, когда стоишь одиноко и немо в сумерках у окна без света и с накатившим вдруг беспричинно отчаянием, сиротской затерянностью в ледяных пространствах всматриваешься в мерцающий, живой огонек в снегах за речкой, в густой, холодной мгле… на кладбище. Кому и для чего он светит там? Там мертвые, покойники… Зачем свет там, где жизни нет? Жутко и нехорошо от этих мыслей… Но когда деревня засыпала, погружалась в бесконечную зимнюю ночь, беззвучную и безлюдную, по-звериному тревожную, огонек на Поповой горе среди голой, стылой равнины начинал светить уже тепло и приветливо, снимал беспокойство и страх… Там, где огонь, — там земля человека живого. Отмеченная огненным знаком освоенная им территория. Пространства сжимаются, и не так одиноко и бесприютно на них. Что-то подобное ощущали, наверное, наши далекие пращуры, в шкурах гревшиеся холодными, пустынными ночами у костра… И все это живет, движется, пульсирует в тебе. И замирает, и трепещет душа.

Из поездок в город на совещания отец возвращался обычно с новой книгой. «Другие с апельсинами, а этот… хоть бы раз о детях подумал!» — раздражалась в таких случаях мать. Отец, конечно же, думал о нас, но, как говорится, по-своему. У меня до сих пор хранятся подаренные им «Остров сокровищ» и «Белый клык», которые в детстве приносили столько радости и счастья, что куда там было каким-то апельсинам. Отец всегда сам читал много и с наслаждением. С раннего детства помню его в свободные минуты всегда с книжкой. Он и нас с братом, что называется, с младых ногтей, начал приучать к книгочейству. Мы все читали, а дом был неустроен, печь дымила, сырые дрова разгорались в печке медленно и тяжко, под причитания матери: «В избе хоть волков морозь. А ему и дела нет!» Дым по утрам по-хозяйски занимал все пространство кухни, широко разваливался сизыми клубами по столу и лавкам, утягивался в настежь распахнутую в сени дверь с ленцой и неохотно…

 И вот как-то отец появился с очередной новинкой в руках. Мы с братом кинулись рассматривать книжку: «Библия для верующих и неверующих». Библия? В «Острове сокровищ», провернулось в сознании, взбунтовавшиеся пираты вручают своему главарю, одноногому Сильверу, черную метку — «низложен» — на страничке, вырванной из Библии. «Гореть тебе в аду за осквернение святой книги», — говорит Сильвер пирату, подавшему бумагу. Что-то уже тогда шевельнулось и легло на душу: Библия — особенная книга, «святая», она для тех, кто верит в Бога… «Библия…» — читаю я на обложке привезенной отцом книги и с недоумением смотрю на него. «Это другая Библия, — усмешливо отвечает на мой немой вопрос отец и отбирает у нас с братом книгу, — вам еще рановато это… А вот кой-кому показать ее, может, и стоит». Глаза его суживаются, начинают поигрывать улыбкой и лукавством. Я знаю эту лукавинку за отцом, обычно она появляется у него, когда он хочет подковырнуть кого-то, подшутить…

Утром, уходя на работу, отец почему-то подмигнул нам с братом, собиравшимся в школу, и сунул новую книжку за отворот тужурки.

А вечером, за ужином, к нам прибежал, словно ужаленный, решительный и вздернутый Долгушин-дед. В распахнутой фуфайке на одну фланелевую рубашку, в криво, второпях надетой заячьей шапчонке на голове, с распушившейся на морозе бородой, с отцовской книжкой в руках, возник в клубах пара у порога разгневанным громовержцем на облаках.

— Грех смеяться над старым человеком, Владимир Васильич! — нервно подтрусил он к столу и с чувством припечатал книжкой по столешнице.

— Что с вами, Григорий Александрыч, что стряслось?! — привстал отец из-за стола и притушил разыгравшуюся было веселость в глазах. — Присядьте, может, отужинаете с нами? Или чайку вот… — машинально притронулся он к крышке чайника.

— Негоже так, Владимир Васильич, негоже, — сурово огляделся по сторонам старик, стаскивая шапку с головы.

— Да вы присаживайтесь, присаживайтесь… поговорим, разберемся! Лиза, сесть бы гостю… — Мать, подхватившись от печки, придвинула гостю табуретку. — Так, что «негоже»? — все же не удержался, улыбнулся отец.

— Вы сказали утром, что выпустили Библию… и показали вот это, — присев, кивнул в сторону книжки Долгушин-дед, — я сослепу взял, не разобрался…

— И что же? — продолжал улыбаться отец.

— А то, что ты, Владимир Васильич, решил подсмеяться надо мной! Вот и снова смеешься! — гневно перешел на ты Долгушин-дед. — Никакая это не Библия, а срам один… на Бога хула возводится, Богородицы светлый образ порочится! Меня понудил читать непристойности! Аль не понимаешь, кому служить вызвался?! — Отец согнал улыбку с лица, Долгушин-дед осекся: — Извини, Владимир Васильич, ты в партии, не мое это дело, кому служишь… Только зачем старых людей обижать — нехорошо это, не по-человечески, — снова повторил он, дергано вглядываясь в отца. — У вас своя вера, у нас своя… у вас, знамо, власть… только вот обижать зазря людей не надо. — И после короткой паузы, овладевая собой, вдруг неожиданно сказал: — Мне говорили, на войне все молились Богу — и верующие, и неверующие — когда смерть ходила рядом… Вот ты воевал… ответь, правду люди говорят?

Отец оценивающе посмотрел на гостя, потом, что-то прикидывая, на нас с братом, притихших на лавке за столом… Мне показалось, отец сейчас вспылит, скажет что-то жесткое и резкое, как умеет он делать, когда с чем-то решительно не согласен. Но он сказал неожиданно то, что как-то странно боднуло меня, отозвалось в сознании толчком правильного, одобрительного первочувства, затаенного согласия.

— Правду говорят… — кивнул отец.

— Вот так-то оно, — мягко, но с явным торжеством сказал Долгушин-дед, — и никакие богохульные книги тут ничего не сделают…

Отец нахмурился и снова бросил быстрый взгляд в нашу с братом сторону.

— Ты за детей не бойся, — понимающе отозвался гость, — слово по совести, а не как надо сказанное, только во благо. Не слукавил ты, и у них только прибавится… — со значением обронил он.

— Если бы в этом только было дело — по совести, не по совести… — недовольно ответил отец, — в жизни все крученее получается, по полочкам — по совести, не по совести — не разложишь. Кому-то кажется — что-то по совести делается, кому-то — против этой совести… Неопределенно тут все…

— От нечистого все это, Владимир Васильич, от нечистого! — шлепнул шапкой по колену Долгушин-дед. — Все понимают и знают, что по совести, а что нет!

Отец усмехнулся, знакомая лукавинка засветилась в его глазах.

— Вот когда на правлении колхоза решили обрезать тебе землю по углы, все говорили, что это по совести будет, потому что ты, Григорий Александрыч Долгушин, принципиально никогда не вступал в колхоз, а значит, пользоваться колхозной землей не можешь. Хотя ты и твои предки этот несчастный приусадебный участок лет сто, наверное, обрабатывали… Какая тут совесть, ей тут и не пахнет, честно сказать.

— Решали по закону, как власти постановили, — насупился Долгушин-дед, — а по совести, не по совести — это про другое… Понимаешь все, а крутишь, Владимир Васильич! — укоризненно взглянул он на отца.

— Понимаю, — без тени обиды и даже с каким-то удовольствием сказал отец, — но тогда по-твоему, Григорий Александрыч, получается, что распоряжения властей освобождают человека от совести… сделал по закону все, как предписано, и погуливай себе, посвистывай, ни о чем не думая, не сомневаясь, хорошо ты поступил или нет. Так, выходит?

— Выходит, может, и так… — с некоторым сомнением протянул Долгушин-дед и быстро нашелся: — Сказано — Богу богово, а кесарю кесарево.

— А вот когда кесарь приказывает уничтожать церкви и человек выполняет его приказания — ломает, взрывает… дома Бога, по мнению верующих, на земле крушит! Окаянное дело, как священники говорят, творит… Его, этого человека, можно оправдать, что он всего лишь выполнял распоряжения властей? Кесарю — кесарево… — усмехнулся отец, — и совесть может быть спокойна?

— Ах вот ты, о чем, Владимир Васильич! — встрепенулся Долгушин-дед, живо вглядываясь в отца. — Не вправе я ни судить, ни оправдывать этого человека. Одно знаю, что если внутри себя, даже только с самим собой, без исповеди, человек казнится, что сделал он что-то не то, нехорошее, то он уже исправляется с Божьей помощью… Это значит, что в нем та самая совесть и говорит. Это значит, Бог не оставил его и, может быть, если человек этого захочет, выведет его на правильную дорогу… Вот что я думаю по этому человеку, тут самое главное не дать себе окаянствовать со вкусом, охолонуться как бы вовремя… — Долгушин-дед мазнул шапкой по лицу. — Ух, хоть и прохладно у тебя, а я что-то чуть ли не взмок… заговорился я что-то, не очень мы говорить… но, как говорится, сказал от чистого сердца… как уразумел тебя, так и сказал со всем расположением… потому что… — он запнулся, — потому что, вижу, совесть ты не растерял… живешь вон не ахти, бедновато даже… не воруешь… до тебя-то тут многие были горазды поживиться за счет колхозных амбаров, — ухмыльнулся Долгушин-дед.

— А как еще по-другому, — пожал плечами отец. Хотя чувствовалось, что ему были приятны слова гостя. — Вот льнозавод запустили, глядишь, копейка лишняя в колхозе заведется. Живых денег людям подбросим… — почему-то вопросительно посмотрел он на Долгушина-деда.

— Я уже сказал тебе, Владимир Васильич… как сделал ты, так и сделал, — снова макнул шапкой лицо Долгушин-дед, — и что тут рассусоливать теперь… церкву погубили, но так властям было надобно… и плетью обуха… как говорят… Может, кому-то на время это даже и прибавит в кармане, лукавый, он хитро все оборачивать умеет. Но только на время, дело его непрочное… все равно рассыплется, и все заново строить придется. Это как печку класть не из шамотного, а, скажем, силикатного кирпича… не выдержит огня, обвалится. — И он машинально оглянулся на нашу печь в углу. — Вот эту ложили как раз из силикатного, когда готовили избу под твой приезд с семьей. Сгоношили из того, что было под рукой… Вот она, похоже, и посыпалась в коленах, отсюда и дымит… Дымит, слышу по утрам, Лизавета Федоровна? — заулыбался он в сторону матери.

— По-черному топим, каждое утро двери настежь! — горячливо отозвалась мать.

— Дело поправимое, — спорхнул с табуретки Долгушин-дед, подошел к печке и подергал задвижки, — вижу, клинит… кирпич силикатный, от нагрева крошится… почистим коленца, вставки сделаем шамотным, у меня запасец есть — она и тяга пойдет… И ругаться больше не будешь, Лизавета Федоровна. Уж больно страсть, как ты ругаешься по утрам!

— А как тут, если… — начала было мать.

— Вот и я говорю, Владимир Васильич, — деликатно подрезал ее Долгушин-дед, чиркая спичкой и осматривая дымоход, — о людях, конечно, надо думать, и ты тут правильно все делаешь… вон как деревня расстроилась, леса, слышал, для колхозников не жалеешь… Но и о себе забывать не след, тем более вон по хозяйке вижу, прибавления ждешь… Дочку, наверное, задумали?

Отец выдавил на лице подобие улыбки и развел руками.

— И как тут с малым ребенком в холодной избе, — бросил, обжигаясь, горелую спичку на шесток Долгушин-дед, — давай вот что сделаем, Владимир Васильич, все, что можно, я поправлю завтра… А летом я тебе новую печь сложу — горячую, с веселым голоском… ребятишки зимой будут босиком бегать по дому. Ты только кирпича правильного запаси, а какого — я тебе потом скажу.

Отец, как мне показалось, с неохотой, как-то вынужденно, с оговоркой, что достанет кирпич за собственный счет и за работу заплатит сам, принял предложение. На том и разошлись.

— Что, съел? Ты к нему — язвой, а он к тебе — ясным! — сказала мать, рывками задвигая поглубже заслонки в трубе, когда Долгушин-дед ушел.

Отец промолчал, долго нахмуренно вертел книжку в руках, пуская веером страницы. Потом встал и сунул ее куда-то на самую верхнюю полку, где у матери хранились в холщовых мешочках сушеные грибы, ягоды, запасы сахара и круп.

Через много лет я заинтересовался, что стало потом с той книгой — «Библией для верующих и неверующих». Куда-то она однажды исчезла с полки, пропала, как сквозь землю провалилась, хотя еще долго лежала там после того памятного вечера. Я всегда на ощупь наталкивался на нее, когда, подставив табуретку, шарил, грешный, встав на цыпочки, по сухо похрустывающим горкам с мешочками в поисках того, где хранилась вожделенная сушеная малина. Иногда я брал ее запыленную, с копотью и паутинками на обрезе, в руки. Но читать не решался. Она была как бы отвержена отцом, а значит, неправильная. И снова клал ее на место. «Куда же она пропала?» — поинтересовался я у матери, перебирая после смерти отца собранные им книги

— Так он сжег ее, — вспомнила мать, — как-то утром… бросил в печь, и все… Когда это было? Да в тот год, когда я Таню, как по заказу, родила, после двух парней-то… — стала уточнять она. — Таня в мае родилась, а книжку он спалил где-то в сентябре, помню, картошку копали… И в новой печке уже, которую летом тогда сложил нам сосед Григорий Александрыч… царство ему небесное! Уж до чего мастер был, такую печь устроил — сырая березка, как порох, разгоралась… во тяга была! Радость-то какая для меня! Уж больно я со старой намучилась…

Play Interland — Be Internet Awesome

подарков

Давайте сделаем это!

Kind Kingdom

Это круто, чтобы быть любезным

Плейплей снова

Реал -Ривер

Не падай для фальшивой

Плейплей снова

Mundful Mountain

Защитите свои секреты

PlayPlay Again

Узнать об обученииПолучить сертификат превосходства

Введите свое имя

Я готов

llСоздано с помощью Sketch.

Reality River

снова играйте

Не падайте для подделки

. Изучите LearningSexplore

Вы блюда интернет

снова

Mondful Mountain

снова

Поделитесь с Care

‘re Internet Smart

Играть снова

Доброе Королевство

Играть снова

Это круто, чтобы быть добра

Explore LearningSexplore

, вы интернет -вид

снова

Tower of Treasure

снова

Secult Your Secrets

Исследуйте Learningsexplore

.

• Hearts
• Ban

PhysicsInfoSettingsAnimations

Click to move player[0,0]

Ваш счет

Прогресс

Игра приостановлена ​​

Пробел

llСоздано с помощью Sketch.

Эпическая победа!

You’re Internet Kind

Введите свое имя

Я готов